Джулию кольнуло разочарование. В глубине души она рассчитывала, что О’Брайен попросит ее задержаться для откровенного разговора. У нее даже промелькнула мысль, что он уложит ее в постель. И то и другое было, конечно, несбыточно, и, вопреки обыкновению, это ее уязвило. Но О’Брайен уже приступил к собеседованию. Она заставила себя сосредоточиться.
Свои вопросы О’Брайен задавал будничным тоном, как будто эта процедура повторялась между ними не раз и важностью не превосходила заполнение стандартной анкеты на речеписе. Формально он адресовал их и Джулии тоже, но Уинстон отвечал за обоих. Ни О’Брайен, ни Уинстон, как видно, не учитывали, что Джулия тоже могла бы откликнуться. Глаза О’Брайена были неотрывно устремлены на Уинстона. Они словно говорили: Я знаю, ты — мой. Мы с тобой уже все поняли. Уинстон сидел расправив плечи, смело встречал взгляд О’Брайена, подражал его тону, отвечал с готовностью и без видимых эмоций. Если он чем-то и выдавал свою нервозность, то лишь неподвижностью ног.
Затверженный, словно катехизис, опрос происходил так:
— В общем и целом что вы готовы делать?
— Все, что в наших силах.
— Вы готовы пожертвовать жизнью?
— Да.
— Вы готовы совершить убийство?
— Да.
— Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?
— Да.
— Изменить родине и служить иностранным державам?
— Да.
— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?
— Да.
— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?
— Да.
— Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть официантом или портовым рабочим?
— Да.
— Вы готовы покончить с собой по нашему приказу?
— Да.
Собеседование шло по той же накатанной колее, и удивление Джулии сменилось негодованием. Она узнала перечень вопросов: это был список преступлений, которые, по словам О’Брайена, адепты правды были бы только счастливы совершить во имя своего божества. Ей было обещано, что когда-нибудь она услышит из первых уст, как один из участников Братства сознается в своих преступлениях; стало быть, момент истины уже наступил? Как же может Уинстон так бездумно признаваться в этих ужасах? И как ему пришло в голову давать ответы за нее тоже? Не много ли он на себя берет: утверждать, согласится она или откажется плеснуть кислотой в детское лицо?! И еще: зачем О’Брайен ломает комедию — делает вид, будто принимает ответы Уинстона всерьез, хотя тот не способен выполнить даже самую пустяковую из этих задач? О шпионаже и говорить не приходится, но смешно думать, что такой, как он, сумеет устроиться портовым рабочим. Он ведь клерк до мозга костей, даже от крыс шарахается. Не может ничего сам достать на черном рынке! Убийство, шантаж, суицид — да он ни малейшего представления не имеет, чтó эти слова значат на самом деле. Только сейчас ей пришло в голову, что мыслепреступление не имеет ничего общего с преступлением. Это даже не подготовка к реальному преступлению.
И поэтому он заслуживает гибели? Если так, нужно казнить и шестилетнего мальчугана, который заявляет, что хочет стать пиратом. Вся эта сцена и впрямь отдавала детством — зловещим, в духе Мейми Фэй. Джулии вспомнился кошмарный стишок, обожаемый Уинстоном: «Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч — и головка твоя с плеч».
Пока эти мысли крутились у нее в уме, взгляд О’Брайена как бы невзначай скользнул в ее сторону. Она вовремя опомнилась и услышала следующий вопрос:
— Готовы ли вы — оба — расстаться и больше никогда не видеть друг друга?
Она вскочила и, вытянувшись как струна, отрезала:
— Нет!
Прав был Уикс: на это слово, одно-единственное, Уинстон отозвался досадливой гримасой. Но при виде лица Джулии он отыграл назад, и в его взгляде промелькнуло какое-то чувство. Только теперь до нее дошло, какую роль отвели ей в этой комедии. В мечтах Уинстона его женщина соглашалась на любую крайность, если он того желал. Ради него она должна была принять любую смерть и пойти на любое преступление, даже не имея на то ни одного собственного мотива. Обречь на гибель сотни людей? Сжечь детское лицо? Ради него — не раздумывая.
Но бросить Уинстона Смита — нет уж, это чрезмерная жертва! Именно такую сцену она сейчас разыграла.
Теперь сомнения одолевали Уинстона. Он — беспощадный террорист, это так… Но в то же время — страстный любовник, разве нет? И не будет ли он выглядеть трусом, если согласится бросить Джулию после того, как она пошла наперекор О’Брайену? Его лицо исказила невыносимая мука.
В конце концов он выплюнул: «Нет» — и со страхом оглянулся на О’Брайена.
О’Брайен рассудительно покивал:
— Хорошо, что вы сказали. Нам необходимо знать все. — Тут он повернулся к Джулии. — Вы понимаете, что, если даже он уцелеет, он может стать совсем другим человеком? Допустим, нам придется изменить его совершенно. Лицо, движения, форма рук, цвет волос… даже голос будет другой. И вы сама, возможно, подвергнетесь такому же превращению. Наши хирурги умеют изменить человека до неузнаваемости. Иногда это необходимо. Иногда мы даже ампутируем конечность.
Джулия раскрыла рот, чтобы спросить, с какой же целью проводятся такие ампутации, но вспомнила, что должна помалкивать, и прикусила язык. О’Брайен кивнул, как будто она уже согласилась на его условия, и сказал:
— Хорошо. Об этом мы условились.
Теперь атмосфера слегка разрядилась. Мартина отослали из комнаты. О’Брайен раздал сигареты. Джулия закурила, и на нее нахлынула усталость. Порученную ей роль она исполнила и вскоре будет отпущена. Может быть, Уинстона вот-вот арестуют и этот недостойный фарс завершится. Пока она боролась с дремотой, в голове что-то свербело, какая-то мелочь: уж больно гладко, как по нотам, разыгрывались и фрагменты этого спектакля, и взаимодействие О’Брайена и Мартина. Все это было неспроста, но от изнеможения она плохо соображала.
Тем временем О’Брайен мерил шагами комнату, засунув одну руку в карман черного комбинезона и жестикулируя другой — с сигаретой.
— Вы понимаете, — сказал он, — что будете сражаться во тьме? Все время во тьме. Будете получать приказы и выполнять их, не зная для чего. Позже я пошлю вам книгу, из которой вы уясните истинную природу нашего общества и ту стратегию, при помощи которой мы должны его разрушить. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Но все, кроме общих целей нашей борьбы и конкретных рабочих заданий, будет от вас скрыто. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сто членов или десять миллионов. По вашим личным связям вы не определите даже, наберется ли в нем десяток человек. В контакте с вами будут находиться трое или четверо; если кто-то из них исчезнет, на смену появятся новые. Поскольку здесь — ваша первая связь, она сохранится. Если вы получили приказ, знайте, что он исходит от меня. Если вы нам понадобитесь, найдем вас через Мартина. Когда вас схватят, вы сознаетесь. Это неизбежно. Но, помимо собственных акций, сознаваться вам будет почти не в чем…
Джулия в панике очнулась и поняла, что клевала носом. О’Брайен находился в другом конце гостиной, а Уинстон, затаив дыхание, теперь подался вперед. Сонливость ее, к счастью, осталась незамеченной. Пальцы по-прежнему сжимали сигарету, да и столбик пепла вырос не сильно. По всей вероятности, отключилась она лишь на считаные секунды.
Но кое-что все же изменилось, и очень существенно: до нее дошло, почему ее терзали сомнения. Этот срежиссированный спектакль слишком уж походил на тот, что был разыгран при первом ее появлении в этой комнате. Если О’Брайен со всей очевидностью исходит сейчас из фантазий Уинстона Смита — тайное общество смельчаков, их поэтичная обреченность, — тогда что мешало ему с такой же очевидностью исходить из фантазий Джулии? Ведь что он тут ей пел? Что звание «Герой социалистической семьи» — свидетельство не трусости, но храбрости; что ей, в силу ее выдающихся качеств, самой судьбой предназначено членство во внутренней партии; что ее сексуальные похождения — это не слабость, а знак превосходства над стадом. Он даже назвал ее не как-нибудь, а шлюхой — Джулия и сама частенько именовала себя этим словом, с удовольствием примеряя его как отличительный знак возбуждающего стыда.
